ИГОРЬ СИМОНОВ
ВСТРЕЧА НА ДОРОГЕ
***
Целый год вынашивала природа это лето, его ждали, как ждут в королевской семье сына-наследника; долго-долго были дожди и ветры, и мокрый снег, потом морозы, и снова дожди и ветры, и мокрый снег, и, наконец, природа стала просыпаться и шевелиться зеленью и яркими солнечными красками, и люди засуетились радостно – дождались. Но лето обмануло всех – после тёплого и весёлого мая снова пошли дожди – и хотя ему радовались, но больше по привычке, ведь так долго ждали, и лето стало незаметно умирать, не оправдав и половины ожиданий. Когда в середине августа снова стало очень тепло, то никто уже не обольщался, и люди растрачивали эти последние тёплые дни, как казённые деньги, всё чаще вспоминая о неизбежной осени.
До самого последнего момента Алексей Фёдорович не знал, поедут они отдыхать все вместе или не поедут. Даше исполнилось зимой пять лет, и он точно обещал, что они возьмут её летом из садика и поедут все вместе к морю. Но одно дело было обещать в тёмный зимний вечер, согретый ароматом хорошего коньяка и расплавленного воска, повисшего над кремовыми цветочками большого, не на троих праздничного торта, обещать и умиляться семейному уюту. И совсем другое – выполнить это обещанием им обоим, привыкшим уже давно распоряжаться своей свободой независимо от всего остального. В самом начале августа они сильно повздорили, и Алексей Федорович, решив опередить жену, по возможности спокойно сказал:
- Я надеюсь, ты отпустишь Дашу со мной хотя бы дней на десять, я ведь ей обещал...
- Нет уж, не дождёшься, с бабами со своими езжай, а Дашеньку я с собой беру, - жена, как видно, была готова к этому разговору.
- С какими бабами? Ты просто с ума сошла… - ну и далее всё, что говорится в подобных случаях.
Алексей Фёдорович, сильно любивший свою девочку, не знал, что же теперь ему делать, ведь только неделю назад Даша спросила его: «Мы правда поедем с мамой и с тобой в другой город к морю?». И он твёрдо ей сказал: «Конечно, я же обещал, совсем уже скоро поедем». Обещание, данное пятилетней девочке, можно и не выполнять, ничем особенно не рискуя, хотя это и неприятно, но, главное, что потом уже полная беда, не простят они с женой этого друг другу, и тогда уже всё, конец.
Дни проходили бесполезно, он разговаривал с женой только по необходимости, с трудом пересиливая себя и не давая выйти наружу злости и растерянности. Всё было готово к отъезду, друзья с дочкой на год младше Даши ждали решения и, по счастью, не задавали лишних вопросов; на берегу моря в пансионате были заказаны два домика, так что пришла пора решать. В один из вечеров Алексей Фёдорович посмотрел по телевизору футбол, поговорил с кем-то по телефону, выкурил сигарету и пошёл в спальню – жена читала, и он просил, ненавидя свою нерешительность:
- Люся, давай всё-таки поедем вместе, хотя бы недели на две…
- Хорошо, поедем, у меня отпуск с понедельника, - она ответила, не отводя глаз от книги.
- Тогда я завтра съезжу за Дашей, и в субботу уже можно будет ехать…
- Хорошо.
Ну вот всё и устроилось, а радости не было и, как следствие всех этих последних дней, догнало его уже совсем неожиданно: «А может быть она права, и не нужно нам вместе ехать, ведь только хуже будет, может быть действительно нужно всё разом кончить – трудное, неразрешимое…».
И они поехали все вместе на море, и десять дней, проведённые там, совершенно расстроили нервную систему Алексея Фёдоровича, а понимание того, что виноват во всём он сам, лишало сна, аппетита, радости от общения с друзьями и хорошей, как в насмешку, погоды. Он злился на себя, на жену и даже на дочку, которая уж совсем ни в чём виновата не была и, в конце концов, стала его просто сторониться. Куда делись благие намерения? Алексей Фёдорович чувствовал себя мучеником, страдающим ради благополучия семьи (какой семьи – бред) и не забывал при этом ежедневно травить себя вопросом: «И зачем я поехал?». Жена его, наоборот, прибывала в прекрасном расположении духа, наслаждалась солнцем и бездельем, охотно участвовала во всех увеселительных мероприятиях и делала вид, что не обращает внимания на его мрачность и раздражительность. В результате за одну неделю он надоел всем, даже собственным друзьям, которые, может быть, и прощали ему многое, но всему же есть предел.
Облегчение пришло, откуда его трудно было ждать. Однажды за обедом (готовили сами, в домиках были холодильники, а продукты покупали на рынке, обедали поздно, днём из-за жары есть не хотелось) жена, спокойно глядя ему в глаза, как о само собой разумеющимся, сообщила:
- Ты знаешь, я хочу завтра улететь в Москву, я звонила сегодня Ларисе (подруге), и она сказала, что меня очень просят вернуться, а отпуск я потом догуляю. Я думаю, ты не будешь возражать… Дашу я могу с собой взять, если хочешь…
- Мы могли бы завтра поехать все вместе…
- Зачем?
Действительно, зачем? Алексей Фёдорович видит ползающих по неубранным арбузным коркам пресыщенных мух, а напряжением своим чувствует: испуганный взгляд дочери («Для неё, конечно, лучше было бы, если я уеду…»), уверенное ожидание жены («Ну?») и, не поднимая глаз, решается:
- Да, мы побудем здесь ещё дней пять, больно уж погода хорошая.
Вечер остался в памяти жужжанием вентилятора, жена быстро собрала необходимые вещи и пошла с Дашей на море, снова ели арбуз, выгнав предварительно всех мух и закрыв дверь, говорить было не о чем, и Алексей Фёдорович старался убедить себя в том, что именно этого он и хотел, что вот теперь-то, хоть несколько дней, он отдохнёт по-настоящему. Потом жена убирала со стола и мыла посуду, Алексей Фёдорович вышел покурить, потому что казалось, что они всё-таки скажут друг другу хотя бы несколько нужных слов, но слова опять не нашлись.
Он пошёл на море, где поставленные у берега машины и палатки разрывали плотный воздух магнитофонной музыкой, пахло морем и шашлыками, загорелые фигуры купальщиков с весёлым и бесстыдным смехом появлялись из воды, внутри была пустота, в которой пробивала себе путь надежда, и многократно повторённые в такт шагам чужие стихи понимались так ясно, что казались своими. Он зашёл вдоль берега очень далеко, и усталость возвращения помогла ему заснуть, ни о чём не думая.
Утренняя суета отъезда (в аэропорту жена сказала, что дальше всё сделает сама) с нелепым поцелуем в щёку не смогла заполнить образовавшейся пустоты. Днём Алексей Федорович загорал и купался с дочкой, смывал с тела соль, снова купался и загорал, а вечером напился с друзьями в прохладной темноте, разделяемой на две части мутным лучом прожектора. Было спокойно от беседы со старыми знакомыми, которым не нужно ничего объяснять, и он снова легко заснул и с небольшим головокружением, усиливающим иллюзию возвращения к утраченному душевному спокойствию.
Тем хуже было его пробуждение. Он снова проснулся часа в три ночи с обнажённым пониманием всего, что произошло, так просыпаются с рождённой во сне рифмой. Напряжённая внутренняя работа последних часов привела Алексея Фёдоровича к решению вопроса, который никогда прямо перед собой и не ставил. Его жена уехала не потому, что ей так уж срочно нужно было на работу. Она уехала потому, что решила провести последние свободные дни отпуска с любовником. Всё становилось на свои места и, главное, её неожиданное согласие ехать отдыхать вместе с ним. От этой мысли, пришедшей в его ночное одиночество в ставшем ненавистном домике (он захотел вдруг услышать хотя бы дыхание дочери, и чуть не встал, чтобы только услышать) тяжёлое холодное бешенство придавило его к смятой влажной постели, и всё смешалось – злость, презрение, жалость: «Она всё это рассчитала заранее; я переживал, не мог найти себе места, а она спокойно смотрела, играла с Дашей и читала ей книжки, пила вино и танцевала, а сама ждала этого дня, неужели это возможно? Да, именно так и было». Он повторил это про себя ещё раз, потом вслух и – поверил.
Алексей Фёдорович вышел из домика, умылся, прополоскал рот. Шёл мелкий, не мешающий дождь. Он вернулся в домик, нашёл сумочку с лекарствами, выпил сразу две таблетки снотворного и долго ещё ходил по скрипящему мокрому песку, пока всей тяжестью не опустился на него сон.
С дневным солнцем, медленно согревающим серое небо, приходило решение. Первое утреннее желание – позвонить самому на работу и узнать, правду ли сказала жена, самое простое, но и самое стыдное – показать свою слабость, было невозможно, и Алексей Фёдорович до полдня выполнял механически обычные здесь свои обязанности, пока в неожиданном просветлении не понял, что ему нужно делать – ехать. И это решение прелестью потенциального действия (сборов, езды и чего-то ещё, что будет) показалось единственно правильным. А ведь ехать и проверять (а если не проверять, то чего же тогда ехать) было ещё стыднее, но он уже решил. Надо было определить, что делать с Дашей, ехать с ней не хотел, потому что она бы помешала там, если вдруг… С тем и пошёл к друзьям и стал просить, чего делать не привык и не любил, но уже дошёл до края, и они поняли. Или сделали вид, что поняли, и сказали ему: «Езжай, если надо», хотя он толком ничего и не объяснил.
И последнее оставалось на дне – тяжесть разговора с дочкой, которую «бросали на чужих», но Даша даже как будто обрадовалась – так легко согласилась. Эта лёгкость укрепила только его решение – ехать сейчас же и разорвать эту никому не нужную, общую для вида семейную жизнь. Собирался быстро, и уже в два часа выехал, оставив друзьям деньги. И нашёл в себе силы извиниться, убирая глаза. Мысль была одна – дорога.
Выехав в полдень, Алексей Фёдорович сразу же после поворота на шоссе попал в густой, разделённый редкими промежутками, поток машин – теперь ему предстояла привычная за третье лето длинная двухдневная дорога. Не отпускавшая злость не влияла почти на его обычную быструю, но осторожную езду – она заняла верхнюю часть головы, отдавала иногда уколами под левой лопаткой, а весь остальной механизм тела был сам по себе – делал нужные вещи, отзывался на естественные потребности и вовремя напоминал об усталости. Такое разделение его вполне устраивало, потому что любая образовавшаяся пустота заполнилась бы мыслями о жене, о том, что предстоит в Москве, что было невыносимо и, к тому же, опасно в смысле дорожно-транспортных происшествий. Алексей Фёдорович обязательно решил добраться к вечеру до Белгорода, чтобы как следует выспаться там в кемпинге и сообразить что-нибудь поесть. Около пяти часов он остановился в первый раз в конце длинной очереди на заправочной станции, утешаясь тем, что хоть таким образом, не по своей воле, но всё же отдохнёт.
Хвост очереди выходил на шоссе, и Алексей Фёдорович остановился как раз напротив устроившихся под деревьями женщин, лениво распродававших остатки принесённых с утра даров природы. Выходя из машины и разгоняя по онемевшему телу кровь, он увидел выделяющиеся неестественной желтизной на белых расстеленных платках кукурузные початки и одновременно почувствовал вкус солёных зёрен, пошёл и купил два початка, потерявших вблизи от глаз свою яркость, но сохранивших устойчивый, дразнящий запах, посыпал их крупной из кружки солью и, вгрызаясь, набил рот. Была мысль о том, что вот теперь обязательно захочется пить и ещё, странная: «Хоть какие-то радости в жизни остались». Пора было возвращаться к машине и продвигать её к въезду на стоянку.
Усаживаясь в сохранившее очертания его тела кресло, Алексей Фёдорович почувствовал что-то постороннее, мешавшее ему, и, поковырявшись чуть-чуть в памяти, среди нелепого: «Может, яблок купить, пить-то точно захочется…», нашёл – набитый кукурузой рот – взгляд девушки – своё в ответ раздражение: «Чего смотрит?». Он повернулся в ту сторону, откуда смотрела девушка, но не нашёл её там среди деревьев.
Алексей Фёдорович потерял на заправке полчаса и всё-таки, поставив машину на свободное место, пошёл за яблоками, съел сразу два и решил, что сделал всё правильно, отдохнул и теперь уж точно доедет к вечеру до Белгорода. Заметив около своей машины женщину, он помотал сначала усталой головой – не ошибся ли? А подходя, уже заранее морщился от необходимости разговора – любого. Машина заслоняла женщину, оставляя на обозрение вполоборота повёрнутые, прикрытые, несмотря на тёплую погоду, плащом плечи, и Алексей Фёдорович, всё-таки немного заинтригованный, увидел, когда она обернулась, загорелое и совсем молодое, привыкшее к улыбке лицо – причину своего недавнего бесследного раздражения, и сразу понял, что ничья она здесь ни дочка, что сейчас что-то произойдёт, и это успело на ходу изменить интонацию брошенного им короткого:
- Ну?
Девушка улыбнулась (старательно, как ему показалось):
- Извините, если вы не возражаете, я хочу попросить вас…
«Не из Москвы, местная, скорее всего, - подумал Алексей Фёдорович и перебил её, открывая дверцу, - покороче, если можно, я спешу».
- Я тоже, - сказала девушка и с трудом сдержала смех, разбежавшийся по её лицу, осветивший его и заполнивший привычные морщинки у глаз.
- То есть?
- Вы едете один?
- Да, ну и что?
- Подвезите меня, пожалуйста, если вам не трудно, конечно, - заторопилась девушка, устраивая на лице подходящее случаю выражение.
- Куда?
- До Белгорода, хотя бы…
- Хорошо, садитесь, - он со вздохом, без которого можно было, впрочем, обойтись, открыл дверцу, и она молча села, поместив на заднее сидение большую коричневую сумку: «Можно?». Он ничего не ответил.
Они молчали минут двадцать, может быть, больше. Прожитые годы растворились в этой девушке почти без остатка, по крайней мере, на первый взгляд, но кое-чему они её научили, или это было природное. Поэтому она молчала, что одновременно и радовало, и неприятно удивляло Алексея Фёдоровича. Радовало, потому что он не был расположен ни к маловероятным серьёзным разговорам, ни к более вероятной пустой болтовне. Но он уже приготовился к этому, одновременно с навёрстыванием потерянных на заправочной станции минут разругивая себя за то, что посадил в машину эту девчонку. Но она молчала, и ещё километров через несколько он спросил, не глядя в её сторону:
- Как тебя зовут?
- Вероника, а вас? – она посмотрела на него, беспомощным взглядом стараясь согреть разделяющее их пространство. Он ответил, и они опять замолчали до тех пор, пока Алексей Фёдорович в несвойственной ему манере не выбросил итогом своих собственных, не касающихся её размышлений:
- Так уж и Вероника…
На что на ответила (уже не поворачивая к нему лица):
- Если вам очень неприятно со мной ехать, то так сразу и скажите, и машину остановите, я выйду. Алексей Фёдорович ощутил слабый укол смущения и сказал примирительно, что совсем не неприятно и даже наоборот.
Прерывистым, загибающимся на поворотах и легко бегущим по короткому свободному участку потоком, напоминающим поток автомобилей, набирал скорость их разговор. Алексей Фёдорович из простого желания сгладить свою резкость задавал приличествующие случаю стандартные вопросы, в ответ на которые пресловутая Вероника доброжелательно ласкала его слух растянутой мелодичной речью, излагая свою не слишком оригинальную историю, из которой стало известно, что спутница его едет не до Белгорода, а до Москвы, что она учится в Москве в торговом техникуме, что у неё, как полагается, есть жених, москвич, что была у родителей, но они ей так голову заморочили, что оставила записку и решила уехать вот так на попутной машине («Так у меня и денег уже не осталось») и специально выбирала, чтобы сидел мужчина такого примерно вида, как Алексей Фёдорович.
- Это комплимент, что ли? – спросил он с интересом.
- Почему комплимент, совсем не комплимент.
- А если вот такой как я приставать к тебе начнёт, в лес завезёт куда-нибудь, здесь ведь милиции-то нет. Да ты прямо с ума сошла, разве так можно. Пороть тебя некому…
- Чего ж завезёт, я ведь не просто так…
- А как?
- Я выбирала. Я в людях разбираюсь, правда-правда…
- Ну?
- Вот вам и ну…
- В техникуме вас что ли учат разбираться?
- Может и в техникуме…
Вот так примерно разговаривали они, и Алексей Фёдорович с любопытством стал подумывать о ночлеге в Белгороде, причём мысли его при всей разбросанности укладывались в удобную и ненавязчивую форму – что она будет делать и как себя вести.
Но километров за пятьдесят до желанного, манящего отдыхом города пошёл дождь, не обещавший просвета, машина стала упираться в потоки ветра, а Вероника уснула незаметно с полуоткрытым ртом, подогнув неловко длинную ногу, и эта стройная гладкая чужая нога в нескольких сантиметрах от него - Алексей Фёдорович чувствовал на расстоянии нежность кожи – вносила смятение, будило подавленное многодневной безысходностью желание, и, вместе с потемневшим небом, напоминающим о конце лета и обо всём грязном, нерешённом, предстоящем, разрывало это желание, давая простор притихшей на время желчи. Гадко было на душе у Алексея Фёдоровича, когда он въезжал в город Белгород.
- А где мы будем ночевать? – неожиданно, как будто и не спала, спросила Вероника, хотя совсем ещё не было решено, что они и дальше поедут вместе.
- Я буду ночевать в кемпинге, - ответил Алексей Фёдорович.
- Вы оставите меня одну под дождём? Я же здесь не знаю никого, - она говорила удивлённо и даже немножко с обидой, но без всякого волнения. – Может мне попроситься к кому-нибудь, вы как думаете, пустят?
- Пустят, просись…
- Тогда останавливайте, - и она потянулась через сидение за сумкой.
- Подожди… Подожди, скажи мне, о чём ты думала, когда ехала? Ты думала, что за твою прекрасную внешность тебя накормят, напоят, до дома довезут и спать уложат, и всё просто так? Или ты чем-то расплачиваться собиралась? Ну? Ты думала о чём-нибудь?
- Думала. Я думала, что вы просто хороший человек, я и сейчас так думаю, только у вас неприятности, вот вы на мне злость и срываете…
Так просто всё. Наивная и справедливая простота ответа обезоружила его. Он подумал, что даже если она и подготовила специально эти слова, чтобы сыграть на его чувствах, то смысл-то от этого не меняется, и всё равно остаётся правдой.
- Извини, - сказал он примирительно, останавливаясь перед указателем, сообщающим, что до кемпинга остался один километр. – Ты права.
- А что там в кемпинге этом, палатки, да? Там холодно, неверное…
- Да нет, домики, но ночью всё равно будет холодно.
- А у меня и тёплого с собой нет ничего…
- Ничего, придумаем что-нибудь.
Им не пришлось ночевать в кемпинге. Алексей Фёдорович ещё по прошлым своим поездкам знал, что где-то в этом месте должна находиться запомнившаяся странной архитектурой гостиница, и когда он неожиданно видел её перед собой, то решил, что на самом деле лучше было бы переночевать в чистом тёплом номере, умыться горячей водой и перекусить в буфете или даже в ресторане.
Здание смотрело на улицу огромной вывеской «Ресторан» над тяжёлой дубовой дверью, которая по всем признакам была закрыта. Алексей Фёдорович решил выйти из машины и прояснить ситуацию у кого-нибудь из редких под дождём прохожих, но в этот момент рядом с ними остановился «Москвич», из которого выскочили двое молодых людей, настойчивыми ударами заставивших дверь капитулировать. На заднем сиденье «Москвича» остались сидеть две девушки. Он знаком попросил их открыть окошко и вежливо поинтересовался наличием входа в гостиницу. Девушки оказались блондинками, хорошо осведомлёнными в географии местности, и объяснили охотно, что здание нужно объехать. Въезжая после этого в уставленный тяжёлыми, уставшими от долгого типа грузовыми машинами двор и поднимаясь по лестнице, берущей начало от похожей на чёрных ход двери, Алексей Фёдорович распрощался с мыслью о горячей ванной и буфете с молочными продуктами, но твёрдо решил переночевать именно здесь, потому что выходить под дождь и опять куда-то ехать, пусть хоть и один километр, сил уже не было.
Лестница завершалась длинным конторским бюро с привычной ко всему седеющей женщиной-администратором с одной стороны и молодым в стёганой куртке парнем, успешно оформляющим своё пребывание на ночь – с другой. Тут же можно было ознакомиться с прейскурантом цен на проживание в 16-, 8-, 4- и 2-местных номерах и номере «Люкс» – это была гостиница для дальнобойщиков. Разговор с администратором отличался краткостью и конструктивностью. Алексей Фёдорович сообщил, что хотел бы снять на одну ночь 2-местный номер, но в крайнем случае…
- Вы с женой? – спросила проницательная женщина. – На одну ночь?
- Да, - ответил Алексей Фёдорович и получил предложение заполнить карточку, предоставляющую ему возможность провести предстоящую ночь с ожидающей в машине Вероникой в номере «10». Паспорт жены для оформления не требовался.
А в соседний номер «Люкс» в этот момент входили недавно встреченные пассажиры «Москвича». Молодые люди запаслись в ресторане водкой и шампанским, а ещё раньше закусками и магнитофоном, и были радостно возбуждены; девушки же их, напротив, чувствовали себя несколько неловко, с некоторой как будто тоской ожидая начала предстоящего веселья. «Вот ведь не повезло, теперь всю ночь галдеть будут, - устало подумал Алексей Фёдорович, глядя им вслед. – Конечно, не может же во всём везти. Как-нибудь высплюсь».
Предназначенный для их проживания номер содержал две кровати, две тумбочки, один шкаф, один стол и один пустой графин без пробки; из окна можно было наблюдать освещаемый прожектором двор, на котором неуютно устроились белые «Жигули». Вероника вошла в комнату тихо, может быть тоже устала, может быть потеряла уверенность и застеснялась. Алексей Фёдорович, стоя к ней спиной, поковырялся в пакете и достал приготовленный заботливыми друзьями свёрток – хлеб, кусок копчёной колбасы, огурцы и несколько абрикосов.
- Умываться пойдёшь?
- Да…
- Тогда помой, пожалуйста, это, - он показал на огурцы, - и порежь как-нибудь, вот ножик. Я тоже умываться пойду.
- А дверь?
- Ничего, у нас с тобой брать особенно нечего, - и вышел в коридор, радуясь колючей свежести полотенца.
Душ не работал и, раздевшись до пояса, он долго фыркал, растирая себя холодной из-под крана водой, а потом, после некоторых размышлений, закатал брюки и помыл под тем же краном ноги. Вероника за это время достойно справилась со своей, впрочем, не такой уж сложной, задачей украшения стола и даже налила в графин кипячёной воды и нашла стакан.
И они съели все бутерброды и абрикосы, и помолчали, и Алексей Фёдорович закурил сигарету и сказал:
- Ложись, нам завтра вставать рано, я в коридоре покурю.
Было девять часов вечера, усталые шофёры вставали от телевизора после просмотра какой-то серии какого-то фильма, в соседнем номере заливался любимый всеми Челентано, и в первый раз за день на смену злости, раздражению пришла такая тоска: он был один в этом чужом доме чужого города на полпути от места, где ему было плохо, к месту, где ему должно было стать ещё хуже.
Прикрытая тихо дверь отделила Алексея Фёдоровича от замедляющейся суеты коридора, от бодрого голоса телевизионного диктора и оставила в тёмной комнате с неслышной на своей кровати девушкой. «Постараться ни о чём не думать и спать». Это было правильное решение, но так не просто оказалось его осуществить. Закрытые глаза вызывали в утомлённой голове видение бегущих метров потрескавшегося асфальта, он поворачивался на один бок, на другой – желаемое успокоение сном не приходило – это минуты точных формулировок и беспощадного, без наркоза, копания в себе. Он ругал себя за то, что поехал на Юг, ругал за то, что оставил там дочку, что посадил в машину эту ненужную ему девчонку, окутанную сейчас сновидениями ожидаемых столичных развлечений. Он ругал себя за то, что стал человеком, которым можно воспользоваться, что окружающим, даже таким, как эта Вероника, видна его неуверенность в себе, только это, по его мнению, могло явиться причиной её безбоязненного пребывания с ним в одной комнате. «А что бы она стала делать, если бы я сейчас улёгся к ней в постель? Закричала бы? Вряд ли. Скорее всего, приняла бы как должное и даже не подумала бы о том, что не так уж и хорошо разбирается в людях. И ведь главное, любой другой на моём месте именно так и сделал бы. А я не могу – доконали меня эти две недели». – Снова захватило его отчаяние и жалость к себе и он встал, сдёрнул с тумбочки пачку сигарет и открыл форточку – сырость, прохлада, дождь кончился.
Алексей Фёдорович сделал две или три затяжки, сигарета курилась без удовольствия, дым выходил через форточку и растворялся в свете прожектора, и услышал, точнее сначала не услышал, а почувствовал неожиданным внутренним напряжением, а потом уже услышал – звук, шорох, дыхание, но не обернулся, а остался стоять так – лицом к полузашторенному окну.
- Вы не спите?
- Не сплю.
- У вас что-то случилось, да? Вы поэтому такой?
- Да, - и повернулся, она стояла совсем рядом, неодетая, чуть ниже его ростом, и запретный луч освещал часть шеи, плечо, грудь. – А ты что…
- Хотите, я посижу с вами, вы ложитесь, а я посижу, - и она уже отняла у него сигарету, которая сразу куда-то пропала, и сделала да шага к своей кровати, под его взглядом накинула на себя одеяло, в он потом лежал с закрытыми глазами, которые она разглаживала длинными, ласковыми, пахнущими простым мылом пальцами.
Потом она легла рядом, совершенно окоченев, и тогда он уже хотел её по-настоящему, забыв о недавних мыслях и действительных или мнимых комплексах, и любил её, нежно и осторожно лаская незнакомое тело неожиданной спасительницы, и ещё – сильно и страстно с расширяющимся желанием здорового тридцатипятилетнего мужчины, и она любила его по-своему, недоверчивого, резкого, нерешительного, с прирождённым изяществом уверенной в своей привлекательности молодой женщины. И рассказывала ему, уже засыпающему, что зовут её на самом деле Зиной, а Вероника это так, глупости, и она не учится в техникуме, а работает по лимиту в фирме «Заря» - сидит с мальчиком трёхлетним – привыкла и нравится, а дома жить не могла, всё мимо машины, целый год туда-сюда, а жизнь проходит, ну а родители теперь ругают, мама ещё ничего, понимает, а отец, особенно как напьётся, ругает, обзывает, сил нет, что в Москве она… но он не слышал, потому что спал уже, чувствую на лице дыхание вновь обретаемой жизни.
Проснулись они, конечно, поздно, когда двор весь почти опустел – и утро пришло к ним без стыда, радостное и спокойное. Ехали по городу, не торопясь, позавтракали в каком-то кафе и потом, на дороге, Алексей Фёдорович много говорил, рассказывал разные смешные истории, а она сидела к нему вполоборота, смеялась, слушала и иногда поглаживала выбритую по её просьбе с утра щёку. И они проезжали разные города, и в какой-то момент он спросил:
- Ты очень торопишься?
- Нет, а что?
- Ты знаешь, здесь недалеко усадьба есть, Толстой там жил. Сколько раз ездил по этой дороге, всё не получалось заехать, давай сейчас…
- Давай, - сказала она.
И они свернули потом с шоссе прямо в неплотную зелёную стену леса. До усадьбы было совсем близко, потом ещё сколько-то километров до Тулы, сколько-то до Москвы… Иногда он поворачивал голову и смотрел на девушку, и она улыбалась ему в ответ. Сегодня ему было лучше, чем когда-либо за все последние недели. И всего-то из-за этой случайной встречи. Такая огромная жизнь и сколько в ней ещё будет всего, надо жить, радоваться тому хорошему, что есть, и ничего не бояться.
- Скажи, когда кушать захочешь, - сказал Алексей Фёдорович и положил руку девушке на колено. Она накрыла его руку своей:
- Хорошо.
1981 год